По завещанию — не по любви: история возвращённого дома и найденного себя»
— …стал мешать — значит, не вписываешься, — закончил за него Дима. — И они начнут тебя за это наказывать. Манипуляцией, виной, шантажом. Ты готов?
Игорь медленно кивнул.
— Готов. Знаешь, в какой-то момент я понял: если не начну жить для себя сейчас — никогда не начну. Потом будет тридцать, потом сорок. И я всё ещё буду жить на кухне с Васей, слушать, как мама кричит по телефону на Светку, и терпеть. Я больше не хочу терпеть.
Дима налил кипятка в чашку, накрыл её блюдцем и сел напротив.
— Ты не злой, Игорь. Просто взрослый. А взрослым не обязательно быть удобным.
Игорь слабо улыбнулся.
— Это ты где прочитал? В «Афоризмах современного страдальца»?
— Нет. Это моя бабушка говорила. Та самая, у которой я в детстве летом жил. У неё в шкафу были варёные леденцы в стеклянной банке. И она всегда говорила: «Будь добрым, но не будь тряпкой». Мне тогда было смешно. А сейчас понимаю.
— Золотая женщина.
— Она умерла, когда мне было четырнадцать. Похоронили быстро, без пафоса. Я потом нашёл её тетрадку с рецептами и цитатами. Вот оттуда и фраза.
— Жалко. Моя тоже умерла. И знаешь, когда она лежала в больнице, последнюю неделю, она попросила принести ей виноград. Я метался по городу, искал этот проклятый сорт без косточек. Нашёл. Привёз. Она улыбнулась, съела две ягодки — и всё. Ушла.
Дима молчал. Потом тихо сказал:
— И это была любовь. Не к тебе даже, а в тебе.
— А теперь они хотят выкинуть это. Всё, что она мне оставила — память, квартира, тепло. Они это не чувствуют. Им важнее, чтобы «дети были в центре». Только вот не их дети. А мои. Память — это тоже дети.
— Глубоко, брат. Ты как будто прозрел.
— Я просто устал. Знаешь, каково это — сидеть за одним столом с родными и чувствовать, что ты — чужой?
— Знаю. Только у меня не квартира, а мопед в наследство. Но принцип тот же.
Они замолчали. За окном шумел вечерний город, и где-то вдалеке пели птицы — те самые, которых никто не слышит, если всё ещё живёт в истеричном водовороте чужих ожиданий.
На следующий день Игорь подал все оставшиеся документы. Квартира официально переходила в его полное владение. Он никому не звонил. Ни матери, ни сестре. Просто ждал. И дождался.
Через неделю в подъезде появился Вася. С портфелем, перегаром и обиженным лицом.
— Это ты так с семьёй? — буркнул он в глазок. — Да ты вообще кто, мелкий?
Игорь не ответил. Просто не открыл дверь.
Следом шли звонки. Мама, Светка, мама снова. Плакали. Кричали. Обещали проклясть, молились, умоляли. Даже священника подключили. Тот оставил голосовое: «Сын мой, не ожесточи сердце, ибо будет тебе воздаяние».
Игорь не ожесточил. Он просто остался собой. Наедине с собой.
Через месяц он поставил бронированную дверь. Через два — устроился в компанию, где платили чуть больше, чем на доставке. Через полгода стал жить один — по-настоящему. Готовил макароны, ел перед ноутбуком, развешивал бельё под радио «Шансон», как бабушка когда-то. Иногда приходил Дима. Иногда — никто.
А потом однажды весной он встретил Таню. Она пришла на собеседование в ту же фирму. Села рядом в коридоре. У неё были зелёные серьёзные глаза и короткий каштановый хвост. Она спросила:
— Это у вас тут очередь на светлое будущее?
Он улыбнулся:
— Не знаю. Но я свою очередь точно занимаю.
Прошло два года. В квартире на улице Сурикова стоял детский стульчик и запах тыквенного супа. На стене висел рисунок с надписью «Папе». А в ванной — розовые щётки рядом с его бритвой. Таня работала на удалёнке, ребёнок — спал после садика, а Игорь мыл посуду, напевая что-то себе под нос.
Иногда ему снились бабушкины шторы. Варенье из смородины. Её голос. Она гладила его по голове и говорила: «Ты сильный, внучек. Ты справишься. Просто не бойся быть собой».
И он справился. Не через месть. Не через упрёк. А через честность перед собой.
Он не стал чужим. Он просто перестал быть удобным.
И стал счастливым.